— Так ты все еще хочешь стать кадаверцианом? — прозвучал в голове изумленного Валентина гулкий, раскатистый голос.
И юноша неожиданно понял, кто шел с ним все это время.
Несколько мгновений он смотрел на белое умиротворенное лицо, затем попытался заставить себя подняться… Хотя бы сесть.
— Я думал, это неправда. Вас… тебя не существует на самом деле.
Существо, сидящее рядом, смотрело на него глубоким пронизывающим взглядом, не осуждая, не укоряя, не одобряя.
— Дона оказала тебе плохую услугу. Велела выжить. А ты должен был умереть.
— Я не сумел. Извини…
На ее блеклых губах появилась легкая улыбка.
— У тебя будет еще один шанс. Пройти Путь снова, если ты решишься.
Валентин помолчал, не зная, что сказать, в голове крутился один-единственный вопрос:
— Почему ты так милосердна ко мне?
— Я милосердна ко всем.
— Но почему ты помогала мне?!
Она чуть улыбнулась и ответила:
— Мне был нужен новый привратник.
Затем медленно поднялась, несколько мгновений смотрела на человека, наклонилась и положила возле него цветок — стебель с множеством белых венчиков. Асфодель. Корвинус протянул руку, крепко сжал цветок и вдруг понял, что падает. Проваливается. Летит.
Иллюзорный мир вокруг разорвался, пропуская настоящую реальность.
Он рухнул на пол просторного, светлого зала, за окнами которого кружил снег. А спустя несколько мгновений услышал взволнованный голос Доны, открыл глаза и увидел ее прекрасное лицо, яркие губы, серебряные волосы.
— Я не смог, — произнес Валентин через силу, глядя в бесподобно-синие глаза вилиссы. — Не дошел.
Он разжал окровавленный кулак, в котором был зажат смятый цветок, и прошептал:
— Это она дала.
— Кто? — так же тихо спросила вилисса, осторожно касаясь его лица.
— Смерть.
Хорошая репутация — это одна из многих неприятностей, которые мне не пришлось пережить.
Оскар Уайльд. Женщина, не стоящая внимания.
Если говорить вежливо, то скрипка оказалась отвратительной. Мастер, сделавший ее, никогда бы не встал на одну ступеньку даже с Амати, не говоря уже о Гварнери и Страдивари. Жалкая немецкая подделка под одного из талантливых итальянцев была достойна лишь немедленного сожжения в камине.
То, что деревяшка не способна выдать ни одной приличной ноты, Миклош понял, как только ее увидел. Ему хватило единственного взгляда на это убожество, чтобы знать — скрипичный мастер родился бездарным.
Отвратительно сделанная нижняя дека, слабые ребра, плохой клей и слишком вылизанный, янтарный лак. В нем отсутствовала привычная теплота и глубина, что встречалась у благородных инструментов. Стоит ли говорить о звучании? Когда господин Бальза впервые коснулся смычком расстроенных струн, у него едва не лопнули барабанные перепонки. По его мнению, даже кошки, наступи им на хвост, не были способны издавать столь мерзких звуков.
Оставалось лишь удивляться, с какой помойки Кристоф притащил эту дрянь и почему до сих пор ее не уничтожил, а бросил валяться вместе со всяким хламом на чердаке. Где поверженный нахттотер и нашел музыкальный инструмент, когда, страдая от безделья, как-то под утро поднялся наверх.
Споткнувшись о запыленный лакированный футляр, Бальза не стал спрашивать разрешения и притащил находку в свою комнату, расположенную на втором этаже в особняке кадаверциана.
Миклош понимал, что ему необходима практика. И потому пришлось пожертвовать тонким, безупречным слухом и бесконечным талантом ради тренировки рук. Мучительная регенерация осталась позади, но пальцы до сих пор плохо слушались, были медлительными, неловкими. Смычок и карандаши — вот что ему требовалось для быстрейшего восстановления.
Однако рисовать быстро надоело. Сейчас все наброски походили один на другой — излишне однообразные и примитивные — Хранья, жарящаяся на солнечных лучах. Разумеется, поначалу подобные образы не могли не радовать Бальзу, но затем стали удручать. Он понимал, что до момента, как сестрица отправится в ад, пройдет еще какое-то время и, в раздражении собрав бумаги, смял их и под завязку насытил чрево мусорной корзины. Нахттотер решил, что музыка сейчас для него предпочтительнее, пускай она и рождается из столь отвратительной скрипки.
Прострадав несколько часов, он нашел выход из положения — играть, не касаясь смычком струн. И скрипка пела в его голове, создавая одну мелодию за другой. И каждая из них была прекрасна, настоящий бриллиант в музыкальной сокровищнице, а все потому, что их автором являлся господин Бальза.
Ля минор. Первую интонацию, наполненную энергией и стремлением вперед, сменило мелодичное ядро, мотивные импульсы, вытекающие один из другого. Темп, лад, фактура, характер движения. Этот концерт превосходил все то, что смогли создать и Бах и Вивальди. Миклош Бальза наслаждался собой и своей музыкой, на какое-то время забыв о свалившихся на него проблемах.
От музицирования его отвлекла боль в висках. Помянув гром и молнию, нахттотер с раздражением отложил скрипку в сторону и рухнул на кровать, проклиная сестру. Последствия «Поцелуя Медузы» ощущались до сих пор. По утрам на тхорнисха свирепым шакалом набрасывался сильный озноб. К вечеру частенько пропадала чувствительность в пальцах, легкой судорогой скручивало лицевые мышцы, исчезало зрение, жгло язык, и сильно ныли виски. Заклинание проклятых тупоголовых лигаментиа, которых сестра в два счета обвела вокруг пальца, никак не желало отпускать свою жертву. По подсчетам Бальзы, эта гадость не прекратит донимать его еще, по крайней мере, две недели.